Москвичи, к концу осени 1830 года уставшие бояться холеры, постепенно становились все более смелыми и жизнерадостными. От их былого уныния, когда, по словам мемуаристов, «улицы были пусты: никто не ездил и не ходил без крайней надобности; в каждом доме всякого приходящего, как будто зараженного, окуривали хлором», «говорили через решетку ворот, не подавая руки друг другу», не осталось и следа. Как писал один из современников тех событий, Я.И. Костенецкий, «Скоро, однако ж, москвичи <…> соскучились, попривыкли к холере и мало-помалу начали убеждаться, что она не заразительна, что от нее еще скорее можно умереть, сидя в комнате и беспрестанно об ней думая, нежели выходя и развлекаясь, и Москва опять высыпала на улицы и зашумела».
Горожане с нетерпением ожидали окончательного снятия карантина и расцепления города, тем более что приближалось Рождество, а «это для Москвы и окружных селений – как другая Макарьевская ярмарка, большие делаются продажи и закупки». Ожидал этого и князь Вяземский: «Скажи мне, какие теперь карантины между Москвою и Петербургом и сколько дней должно просидеть на них? – спрашивал он у всезнающего А.Я. Булгакова. – А как слышно, скоро ли расцепят Москву, скоро ли вы все с цепи сорветесь? Мне это все нужно знать, чтобы сообразить мой отъезд в Питер».
Дело в том, что князь с весны 1830 года состоял на службе в Министерстве финансов и числился в командировке для устройства промышленной выставки в Москве, которая первоначально намечалась на сентябрь 1830 года, но из-за эпидемии холеры была перенесена на май следующего года. В задачу Вяземского входило «содействовать комитету выставки в составлении означенного описания оной, которое имеет быть издано для всеобщего сведения». Забегая вперед, стоит сказать, что выставка прошла с 17 мая по 8 июня 1831 года в Москве и имела большой успех, а Вяземский написал по ее поводу две статьи: «Взгляд на Московскую выставку», в которой красочно описал наиболее интересные экспонаты, и «О московских праздниках по поводу мануфактурной выставки, бывшей в Москве». Во второй статье князь отметил не только значение выставки для дальнейших успехов отечественного производства, но и, пользуясь случаем, упомянул о русской словесности, «которая также цветущая ветвь нравственной промышленности народа. Просвещенные московские фабриканты предложили заздравный кубок в честь присутствовавшего И.И. Дмитриева, старейшины русского Парнаса. Осушен был также кубок и в память Карамзина, которому русский язык обязан своим усовершенствованием, а Москва была некогда обязана своею литературною славою, и который первый ввел в общее употребление слово “промышленность”, получившее право гражданства на языке и в понятии народном». Так что свою задачу, с которой князь был послан в командировку в Москву, он выполнил, а пока пережидал карантин в своей подмосковной усадьбе.
В ноябре 1830 года Е.А. Боратынский звал Вяземского приехать из Остафьева в Москву, убеждая, что опасности уже никакой нет: «Скоро ли, любезный князь, вы решитесь оставить Астафьево и взглянуть на воскресающую Москву? Ежели она вам еще кажется опасною, то вы не правы. Можно сказать решительно, что у нас нет уже холеры. Вновь занемогающие, во-первых, малочисленны, во-вторых, болезнь их уже не та, и они почти все выздоравливают. Все грозное время провел я в Москве, и хотя мне не было весело, но в то же время не так и тошно, как я ожидал. Мы заперлись в своем доме, никуда не выезжая и никого не принимая. Теперь все оживились, но к моему полному оживлению не достает вашего присутствия. Я слышал, что княгиня в Астафьеве. Прошу ей засвидетельствовать мое почтение. Преданный вам Е. Боратынский».
Но князь Петр Андреевич не спешил в Москву: из предыдущих очерков мы знаем, что в усадьбе его держала не столько боязнь заразиться, сколько внезапно нахлынувшее творческое упоение, он «ревностно», по его собственным словам, занимался «Фонвизиным» и не хотел прерывать своей успешной работы. В письмах И.И. Дмитриеву князь сообщал об уже написанных главах и о переполнявших его новых издательских планах: «по поводу двух комедий его [Фонвизина], написал большую главу о нашем театре или феатре. Боюсь, не слишком ли расписался и разгулялся на просторе по пустому месту, ибо театр наш не что иное. Чтобы напитаться стариною нашею, перечитал я множество русских книг прошлого столетия; дошло дело даже и до Тредиаковского. Эти чтения дают мне большую охоту написать обозрение русской словесности и выдать Русскую библиотеку, т.е. выбор из наших стариков, которые, право, были лучше нас, по крайней мере сочнее. В одном Сумарокове более мыслей и остроумия, чем во всех журналистах наших».
С занимавшей его идеей издания «стариков» Вяземский поделился и с Е.А. Боратынским. «Не знаю, что отвечать вам на предложение ваше издавать русских классиков или стариков, – отвечал ему поэт. – Я мало писал в прозе и сколько раз за нее не принимался, всегда неудачно. Терпение мое истощалось на втором листе. По совести, я никак за себя отвечать не могу. Примусь за дело и попробую свои силы. Позвольте мне взяться за Ломоносова. Имея мало затейливости в уме, я думаю, что мне лучше удастся статья важная, нежели игривая. Что касается до Тредьяковского, то я ни себя, ни публику не хочу лишить того, что вы о нем скажете. Читая ваше письмо, мне кажется, я вижу, с какою улыбкою вы написали его имя. Сколько новостей в Москве!» Самыми обсуждаемыми были новости о польском восстании, которыми исправно снабжал Вяземского А.Я. Булгаков и даже специально делал для Петра Андреевича выписки из иностранных газет.
Вяземский звал Булгакова в гости в Остафьево, естественно, с соблюдением всех мер предосторожности, главным из которых было использование для обеззараживания хлора: «Мы тебя сначала напудрим хлором, дадим выпить чарку хлоринового настоя и закусить калачом, выпеченным из хлориновой муки, а там уже и допустим к себе <…> А мы пока составим записку вопросам, которые тебе зададим. Смотри, держись только: мы тебя так и выпотрошим». В этом приглашении Вяземский шутливо обыгрывал идеи своего бывшего наставника, профессора Московского университета Ф.Ф. Рейса, выпустившего книгу «Об употреблении хлора для предохранения от холеры». Князь нарочно подшучивал над Булгаковым, которого эта книга привела в крайнее раздражение нервов: «Надобно удивляться, что позволяют Рейсу печатать брошюрку, в коей он утверждает, что холера сообщается не только людьми, но платьем, даже деньгами, – возмущался Булгаков. – Ежели верить его словам, то минуты не должно иметь покою: он велит одеваться в хлор, дышать им, в хлеб класть, в карты и проч. Такое сумасбродство не слыхано». Между прочим, под влиянием книги Ф.Ф. Рейса некоторые москвичи высказывали предложение окурить хлором, во избежание будущей заразы, все товары: «В Москве, может быть, на 10 миллионов одного чаю, хорош будет хлоровый чай! Хороши будут материи шелковые!» – бушевал Булгаков.
Князь Вяземский его унимал: «За что ты моего Рейса обижаешь? Я у него учился в университете и жил, влюблен был в жену его и крестил дочь: к тому же он говорит в книжке своей, что венгерка [короткая куртка, отделанная шнурами по швам и на груди в подражание гусарскому мундиру] лучшее платье по нынешним обстоятельствам, а я с появления холеры в Москве не покидал венгерки, вывезенной еще из Варшавы. Вот какое у меня сочувствие и предчувствие к моим менторам! Но шутки в сторону, в книжке его много хорошего. Эту треклятую болезнь так еще мало знают, что не беда брать и лишние предосторожности».
Вяземский интересовался всеми изданиями, посвященными борьбе с холерой. «Нет ли у тебя книжицы Иовского также о холере? – спрашивал он приятеля по поводу брошюры «О болезни, называемой холерою, о лечении ее и предохранении себя от оной» издателя журнала «Вестник естественных наук» А.А. Иовского. – Хотелось бы знать, что он говорит. Он молодой человек с умом и сведениями и род либерала в медицине, т.е. в оппозиции с московскими докторами. Вероятно, и на холеру смотрит он не их глазами».
Казалось бы, стоило ли труда собирать эти брошюры? Но, во-первых, они были этапом в развитии отечественной медицины, накапливавшей сведения по борьбе с заразными болезнями, а во-вторых, как писал М.А. Дмитриев, тоже составивший коллекцию книжек про холеру, «у нас все забывается, и ничем не дорожат люди; между тем как это – горячий след своего времени и современный памятник одной из важных эпох нашей жизни».
Наконец, 6 декабря 1830 г. – в день памяти святого Николая Чудотворца и день тезоименитства императора Николая I, наружное оцепление холерного карантина в Москве сняли. Ликованию горожан не было предела: «Ты не можешь себе представить, что это была за радость, – писал своему другу М.П. Погодин, – нарочно иные ездили прогуляться за заставу, чтоб только воспользоваться этим правом». С расцеплением Москвы все тут же забыли о холере, как будто ее и вовсе не было в городе: «В Николаев день (хотя половина кабаков и заперта) выпито было в городе без нескольких рублей на 17000 в один день».
Праздник пришел и в Остафьево. К князю Вяземскому приехал в гости самый дорогой, самый желанный друг – А.С. Пушкин. О пребывании А.С. Пушкина в нашей усадьбе пойдет речь в следующем – завершающем – очерке из цикла «Князь П.А. Вяземский на “удаленке”». Следите за новостями – продолжение следует.
Автор: Т.А. Егерева