Какова роль литературы в жизни общества и его нравственной самобытности? – С выяснения этого фундаментального вопроса Вяземский начал свою книгу «Фонвизин». По мнению князя, «История литературы народа должна быть вместе историею и его общежития <…> Если на литературе, рассматриваемой вами, не отражаются движения, страсти, мнения, самые предрассудки современного общества, если общество, предстоящее наблюдению вашему, чуждо владычеству и влиянию литературы, то можно заключить безошибочно, что в эпохе, изучаемой вами, нет литературы истинной, живой, которая не без причины названа выражением общества», – такой чеканной фразой открывалась книга.
Эпоха, в которую жил и творил Д.И. Фонвизин и которую изучал Вяземский, была одной из интереснейших в истории России. Это была эпоха русского Просвещения, время царствования Екатерины Великой. «Сие царствование – громкое, великолепное, восторженное – имело в себе много лирического, – писал Вяземский. – Его можно назвать высоким, торжественным гимном в истории отечественной. Все в нем способствовало к возвышению и славолюбию духа народного». Помимо «исполинских», по словам князя, фигур А.В. Суворова, Г.А. Потемкина, П.А. Румянцева, прославивших Россию на поприще военных побед, екатерининское правление способствовало успехам образования и просвещения: «Она не только уважала ум, но любила, не только не чуждалась его, но снисходила к нему, но, так сказать, баловала и щадила неизбежные его уклонения». Напротив этого предложения на полях рукописи «Фонвизина» сохранилась пушкинская пометка: «Прекрасно».
Конечно, и А.С. Пушкин, и П.А. Вяземский прекрасно знали об участи Н.И. Новикова и А.Н. Радищева, которых Екатерина II отнюдь не «баловала» за «неизбежные уклонения» ума, известно им было и о сложных отношениях с императрицей самого Фонвизина. Исследователи полагают, что, намеренно идеализируя образ Екатерины, Вяземский воспользовался старинным приемом «урока царям»: назидания современному правителю под видом рассказа о его славном предке. Этот хитрый прием был хорошо известен в просветительской литературе (вспомним и карамзинское «Историческое похвальное слово Екатерине II», в котором писатель предложил свою программу царствования для императора Александра I). Труд Вяземского был написан в правление Николая I, и сообразительные читатели сразу же понимали, о чем идет речь в строках Вяземского «в самой власти <…> есть и должно быть обыкновенно тайное начало великодушия» и кого следовало бы «пощадить» за смелые теории ума…
И таких перекличек с современностью в книге Вяземского немало. Вот, к примеру, горькое размышление князя о том, как легкомысленно мы относимся к сохранению исторической памяти: «Наша народная память незаботлива и неблагодарна. Поглощаясь суетами и сплетнями нынешнего дня, она не имеет в себе места для преданий вчерашнего». Об этом же писал и А.С. Пушкин в «Путешествии в Арзрум» по поводу гибели А.С. Грибоедова: «Как жаль, что Грибоедов не оставил своих записок! Написать его биографию было бы делом его друзей; но замечательные люди исчезают у нас, не оставляя по себе следов. Мы ленивы и нелюбопытны». Долг потомков в том, чтобы помнить, но много ли у нас сохраняется семейных архивов? (Отметим попутно, что стремление сберечь и по возможности опубликовать сокровища из частных архивов разделялось всеми поколениями в семействе князя Вяземского – в начале XX века над этим активно работал граф С.Д. Шереметев, женатый на внучке князя).
А если семейные архивы и сохраняются – бухгалтерские счеты и делопроизводственные выписки заслоняют в них редкие памятники умственной и духовной жизни предков: «Странно и прискорбно видеть, – писал по этому поводу князь Вяземский, – как мало дорожили и дорожат у нас поныне следами умственного бытия, с какою младенческою беспечностью предается у нас забвению и тлению все то, что должно бы со тщанием и набожным чувством быть хранимо в архивах семейных!» Не случайно бережное отношение к прошлому, сохранение свидетельств о минувшем писатели пушкинского круга воспринимали как насущную задачу русской культуры: «Признаюсь, большую часть так называемой изящной словесности нашей отдал бы я за несколько томов записок, за несколько Несторских летописей тех событий, нравов и лиц, коими пренебрегает история», – писал Вяземский.
В этой связи становится понятно, почему он так упорно собирал мельчайшие сведения о жизни и творчестве Фонвизина и обильно насыщал свою книгу документальными источниками. Помимо основного текста монографии, Вяземский в приложениях к «Фонвизину» напечатал имевшиеся в его распоряжении коллекции писем сатирика к разным корреспондентам и ряд других биографических материалов, что сделало его книгу первоисточником для всех последующих исследователей жизни и творчества драматурга. Интерес к работе с подлинными историческими документами отразился и на последующем творчестве самого князя Вяземского. Как писал М.И. Гиллельсон, от «Фонвизина» тянется нить к его мемуарным статьям 1860-х – 1870-х годов и к его работе публикатора ценнейших материалов по истории русской культуры XVIII – первой половины XIX вв. в журнале П.И. Бартенева «Русский Архив» и в сборниках Русского исторического общества, основанного по инициативе князя.
Размышляя о соотношении литературы и нравственного развития общества в XVIII веке, князь Вяземский писал не только о прошлом, но и о своей современности. Его волновал вопрос: в чем причины «застоя нашего в движениях мысли и творческой деятельности»? По мнению князя, одна из них заключалась в том, что представители самого образованного класса общества – дворяне – предпочитали алчную погоню за чинами на госслужбе вместо посвящения себя науке: «недостаток в основательном учении <…> обязанность дворянства, более или менее, но вообще грамотного, служить, и алчная нетерпеливость достигнуть офицерского чина в лета, когда еще не стыдно быть слушателем университетских лекций».
В этих размышлениях князь Вяземский был не одинок. О той же проблеме – социальной невостребованности в России ученых, писателей, профессоров – ранее писал и горячо любимый Вяземским Н.М. Карамзин: вместо того чтобы «десять, двадцать лет рыться в книгах, быть наблюдателем, всегдашним учеником, писать и бросать в огонь написанное, чтобы из пепла родилось что-нибудь лучшее», люди образованные ищут общественного признания на пути искания чинов, «сего вернейшего способа быть предметом уважения». Об этом писал и А.С. Пушкин: «В других землях молодой человек кончает круг учения около 25 лет; у нас он торопится вступить как можно ранее в службу, ибо ему необходимо 30-ти лет быть полковником или коллежским советником. Он входит в свет безо всяких основательных познаний, без всяких положительных правил» и т. д.
Некоторые высказывания Вяземского, щедро рассыпанные им в книге о Фонвизине, сейчас воспринимаются как афоризмы: «…наше время, которое будто сократило сутки половиною: так много торопимся мы, и так мало успеваем». Или вот другой пример: традиционный для любой биографии рассказ о предках изучаемого героя князь сопроводил таким остроумным замечанием: «Изыскания родословные не нужны в биографии литератора: дарование не майорат». Кстати, повествование о детских годах Фонвизина навело его на далеко идущие размышления о соотношении национального и европейского в образовании: «Тогдашнее воспитание, при недостатках своих, имело и свойственные ему выгоды: ребенок оставался дома на русских руках, долее окружен был русскою атмосферою, в которой знакомился ранее и более с языком и обычаями русскими. Европейское воспитание, которое уже в возмужалом возрасте довершало воспитание домашнее, исправляло предрассудки, просвещало ум, не искореняло впечатлений первоначальных, которые были преимущественно отечественные». При этом Вяземский не был исключительным поклонником старины и не ослеплялся распространенным предрассудком, что сменяющие друг друга поколения можно удерживать неподвижно, как часовых, поочередно стоящих на одном и том же месте. Князь мечтал лишь об одном: как лучше соединить чувства русского происхождения с закваской просвещенного европеизма: «русский, перерожденный во француза, француз в англичанина, и так далее, останутся навсегда сиротами на родине и не усыновленными чужбиною».
В отличие от тех биографов, которые полностью и безоговорочно разделяют точку зрения своих героев, князь Вяземский сохранял заметную дистанцию по отношению к Фонвизину. В чем-то он удостаивал драматурга своей похвалы: например, князь высоко оценил личные качества Фонвизина, проявленные им на службе у графа Н.И. Панина, руководившего внешней политикой Российской империи. «Переписка чиновника, в доверенности у могущего министра, есть верный и многозначительный оселок <…> Можем сказать решительно, по исследовании всех актов, перебывавших в руках наших, что Фон-Визин выходит совершенно чист из сего опасного испытания».
В иных случаях князь Вяземский, наоборот, строго судил своего героя. Особенно ярко это проявилось в шестой главе монографии, где речь шла о впечатлениях Фонвизина от заграничных путешествий. «Путешествие, – писал князь Вяземский, – для ума любопытного и наблюдательного есть род практического учения, из коего возвращается он с новыми сведениями, с новыми испытаниями и, так сказать, переработанный действием разнообразных впечатлений». Но для того чтобы путешествие пошло на пользу, надо при въезде в чужую страну, на таможне, оставить все свои старые предрассудки по отношению к другим обычаям и нравам. Просвещенного путешественника отличает желание узнать и увидеть самое лучшее, что есть у других, чтобы передать это своим соотечественникам. В этом плане образцом для Вяземского всегда был Н.М. Карамзин и его «Письма русского путешественника», познакомившие россиян с культурными достижениями Европы. Скептические же отзывы о Европе, особенно о Франции и французских энциклопедистах, в переписке Фонвизина с П.И. Паниным вызвали порицание Вяземского, писавшего о драматурге: «большая часть его заграничных наблюдений запечатлена предубеждениями, духом исключительной нетерпимости и порицаний, которые прискорбны в умном человеке».
Стоит отметить, что Вяземский, демонстрируя отзывы Фонвизина о Париже и Риме, позволял себе не совсем корректно приводить цитаты из писем драматурга, намеренно отбирая в них только критические пассажи и путем выпуска фрагментов текста усиливая общий негативный пафос высказывания. Обличая потом Фонвизина в несправедливом отношении к Европе, Вяземский, безусловно, полемизировал не столько с писателем прошедшей эпохи, сколько со своими современниками, настроенными подобным же образом. Дело в том, что как раз в то время, когда создавалась первая редакция его книги – конец 1830-го и 1831 год – в Польше поднялось восстание за независимость против Российской империи, которое по понятным причинам пользовалось симпатией при европейских дворах. Рассказ об отношении к польскому восстанию собеседников и друзей князя Вяземского завел бы нас слишком далеко и потребовал бы отдельной серии очерков. Заметим лишь, что это событие откладывало непосредственный отпечаток на восприятие современниками книги Вяземского: к примеру, жаркие споры Пушкина с Вяземским по поводу восставших поляков отразились на пушкинских замечаниях по поводу этой главы книги, направленных на защиту Фонвизина от придирок Вяземского.
Но и Вяземский не сдавался – он был упорным полемистом. «Нет сомнения, – писал он, – что пристрастие многих соотечественников наших в отзывах их о чужих краях основано более на слепом неведении о своем отечестве, нежели на просвещенной любви к устройству и преимуществам, которые в других землях суть плоды многих столетий и многих испытаний; но не менее справедливо и то, что русскому, желающему быть тем, чем создал нас Петр и образовала Екатерина, должно с русскою душою соединять и европейский ум».
Пожалуй, именно шестая глава с наибольшей яркостью характеризует Вяземского как «русского европейца», и одновременно она же содержит задушевные мысли князя о просвещении, о нравственном долге писателей и о любви к родине – тем более, что эти три понятия оказывались в его сознании тесно связанными между собой.
Как надо любить свое Отечество: как отцы любят своих детей, любовью строгой и взыскательной, или, наоборот, безусловной и нерассуждающей любовью ребенка к своим родителям? Задумывались ли вы об этом? Князь Вяземский задумывался. Он считал, что в любви к Отечеству должно быть более свойств любви родительской к детям: «отец, чем нежнее, чем пламеннее любит сына своего, тем строже наблюдает за всеми его отступлениями, тем сильнее ненавидит в нем признаки вредных склонностей и тем рачительнее, тем неумолимее старается искоренить оные. Просвещенная любовь может негодовать и ненавидеть: соединение сих чувств, устремленных к одной цели, приносит последствия благодетельные; невежественная любовь, напротив, слепая, как пристрастие, безотчетная, как обожание, оказывается в последствиях своих гибельнее самой ненависти». Отстаивая просвещенную любовь к Отечеству, Вяземский шел по пути Н.М. Карамзина, писавшего, что «патриотизм есть любовь ко благу и славе отечества и желание способствовать им во всех отношениях. Он требует рассуждения – и потому не все люди имеют его».
Просвещение, по мнению князя Вяземского, было нераздельно с благом и процветанием России, поэтому все мыслящие люди, «особливо же писатели <…> должны не разделять любви к отечеству с любовью к просвещению: сия двойственная любовь должна зажигаться у одного пламенника, гореть пред одним алтарем». Просвещение – это не только выход человека из состояния несовершеннолетия, как говаривал великий немецкий философ И. Кант, Просвещение несет с собой и политические последствия, которые наглядно продемонстрировала Великая французская революция. О взаимосвязи Просвещения и политических перемен (того, что ученые назовут крушением «Старого порядка»: абсолютизма, сословного строя, крепостного права) задумывались тогда многие. Пушкин в «Заметках по русской истории XVIII века» назвал народную свободу «неминуемым следствием просвещения». Это хорошо понимал и Вяземский. Отвечая тем, кто боялся будущих последствий Просвещения, он утверждал в своей книге, что «хотеть все предвидеть, все придумать и все предотвратить не есть признак силы дальновидного ума – напротив, ребяческого малодушия».
Отдельную главу в своей книге князь посвятил разбору комедий Фонвизина «Недоросль» и «Бригадир». Но, прежде чем охарактеризовать Фонвизина как драматурга, Вяземский опять задался общим вопросом о том, есть ли в российском театре хорошие комедии. Вывод его был неутешителен: «если комедия есть род повести в действии, зеркало, в котором драматически отражается общество и ежедневные события его, то мы комедии не имеем».
По мнению Вяземского, причин тому две: во-первых, подражательность русской комедии французскому оригиналу, а во-вторых, то, что «нравы наши не драматические». Последнее замечание князь развил глубоко и подробно: «У нас почти нет общественной жизни: мы или домоседы, или действуем на поприще службы. На той и на другой сцене мы мало доступны преследованиям комиков: на первой из уважения к семейным тайнам, на второй из уважения, которое обязаны мы иметь к предметам государственным, и, наконец, потому, что злоупотребления чиновников более подлежат ведению Правительствующего Сената, нежели комедии».
Как мы видим, в этом рассуждении князь опять вторгался в сферу проблем, далеких от сугубо литературоведческих штудий. Он указывал на характер общества, где нет сильных драматических коллизий («во всех званиях, во всех степенях общества нашего удивительное однообразие: все как будто вылиты в одну форму, выкрашены под один цвет»), и на особенность общественного мнения, которое страдает «от излишней осторожности, от боязни огласки. Мы терпим в обществе своем бесчестного человека, принимаем его наравне с другим, достойным уважения, не потому, что совесть общества нашего усыплена или зачерствела, но потому что не хотим ни с кем ссориться, говоря: “Наше дело сторона”». Конечно, при таких настроениях сложно написать хорошую комедию, которая выводила бы на всеобщее осмеяние и общественные пороки, и их известных носителей.
Несмотря на это, комедии Фонвизина князь Вяземский оценивал высоко: «В “Бригадире” автор дурачит порочных и глупцов, язвит их стрелами насмешки; в “Недоросле” он уже не шутит, не смеется, а негодует на порок и клеймит его без пощады: если же и смешит зрителей картиною выведенных злоупотреблений и дурачеств, то и тогда внушаемый им смех не развлекает от впечатлений более глубоких и прискорбных».
Из современных ему комедий Вяземский назвал только одну, которая могла бы сравниться с творениями Фонвизина по мастерству и способности автора живьем перенести на сцену черты, схваченные им в мире действительности. Как догадывается читатель, речь шла о «Горе от ума» А.С. Грибоедова. Нет, князь Вяземский не был безусловным поклонником «Горе от ума», хотя и слушал комедию одним из первых из уст ее автора и даже внес свою малую лепту в ее текст, большие нарекания вызывали у него характеры Чацкого и особенно Софьи, но все-таки этому произведению он отдавал должное: «если “Горе от ума” творение и не совершенно зрелое, во многих частях не избегающее строжайшей критики, то не менее оно явление весьма замечательное в драматической словесности нашей».
Книга Вяземского тоже оказалась «весьма замечательным» явлением в истории русской литературы. Известен отзыв о ней А.С. Пушкина, из письма к П.А. Плетневу: «Вяземский везет к вам Жизнь Фон-Визина, книгу едва ли не самую замечательную с тех пор, как пишут у нас книги (все-таки исключая Карамзина)». Интересен и отзыв Н.В. Гоголя, писавшего, что самым любопытным в книге для него был сам автор: «Как много сторон его сказалось в этом сочинении! Критик, государст<венный> муж, полит<ик>, поэт, всё соединилось в биографе, и какая строгая многообъемлемость!»
Увлекшись вслед за князем Вяземским рассказом о его книге «Фонвизин», мы, кажется, совсем забыли о холере. Между тем все когда-нибудь кончается, и эпидемии в том числе. Как москвичи ждали отмены ограничительных мер? Когда в городе сняли карантин? Чем ознаменовалось возвращение Москвы к прежней жизни? Следите за новостями – продолжение следует.
Автор: Т.А. Егерева
