Нельзя не согласиться с князем Вяземским: изучение народной психологии во время эпидемий дает весьма любопытную пищу для размышлений. «Соберите все глупые сплетни, сказки и не сплетни, и не сказки, которые распускались и распускаются в Москве на улицах и в домах по поводу холеры и нынешних обстоятельств, – выйдет хроника прелюбопытная. В этих сказах и сказках изображается дух народа. По гулу, доходящему до нас, догадываюсь, что их тьма в Москве, что пар от них так столбом и стоит: хоть ножом режь», – отмечал князь в своей «Записной книжке».
Много преувеличенных слухов ходило о количестве заболевших и умерших от болезни – «только и слышно о числе умерших или имена умерших знакомых людей», что только усугубляло и так тревожную обстановку. Чтобы сообщать москвичам достоверную информацию о числе жертв эпидемии, по предложению М.П.Погодина ежедневно издавались официальные «Ведомости о состоянии города Москвы». На П.А. Вяземского они действовали удручающе: «Сначала было очень тяжело; тяжело и ныне, особливо при получении московской почты, когда она приносит страшные итоги Погодина», – писал князь из Остафьева старому другу семьи, известному литератору И.И. Дмитриеву.
В отличие от пребывающего в усадьбе и беспокоящегося Вяземского, сам М.П. Погодин, кружась в Москве «с утра до вечера в Медицинском совете, по уши в ведомостях и рапортах», совершенно избавился от всякой боязни болезни (а то при известии об эпидемии в городе он тоже было заволновался и «на всякий случай» отправил другу свое завещание), стал бодр и деятелен. Собрать со всего города оперативные сведения о заболевших и выздоровевших, проверить их достоверность, убедиться, что речь идет действительно о заразившихся холерой, а не другой болезнью – дел у М.П. Погодина было невпроворот. Понятно, что у него могли случаться и просчеты в цифрах: не ошибается ведь тот, кто ничего не делает. Об одной такой ошибке в статистике заболевших А.Я. Булгаков писал брату 6 октября: «В бюллетене, что я тебе послал, показано такое большое число больных, что государя это поразило. Он приказал исследовать, и вышло, что ошибкою тех же больных выписывали в двух разных частях, за что была нагонка, ибо и в городе все перепугались».
М.П. Погодину приходилось несладко: «…За верность списков мне надо сражаться с утра до вечера с невежеством и небрежностию. И с этим управиться можно; но являются еще патриоты и филантропы, которые без всякого образования и понятия хотят мудрить по-своему и мешают вместо помощи, – в сердцах жаловался он в письме другу. – Прибавь еще самолюбие суетное. Черт вас возьми, дураков, предосадно! Чем бы делать, а они топорщатся».
Одним из самых вредных слухов, распространявшихся в городе среди простолюдинов, был тот, что врачам нельзя доверять, что больницы – опасны, поскольку в них режут людей. Этот слух записал князь Вяземский: «То говорят они, что народ хватают насильно и тащат в больницы, чтобы морить, что одну женщину купеческую взяли таким образом, дали ей лекарства, она его вырвала, дали еще, она – снова, наконец, прогнали из больницы, говоря, что с ней, видно, делать нечего: никак не уморишь». Кстати, остафьевские крестьяне тоже верили в подобные нелепые слухи и даже по мере сил сами распространяли их. Князю довелось прочитать «письма остафьевского столяра из Москвы к родственникам. Он говорит: “Нас здесь режут как скотину”».
О том, что народ боялся не столько заразиться, сколько угодить в больницу, писал и А.Я. Булгаков: «По городу ходят разные россказни, кои наводят страх или уныние на умы слабые, а это большинство. Попасть в госпиталь или умереть почитают одним».
После этого немудрено, что напуганные москвичи при попытке отвезти их в больницу спасались бегством. М.П. Погодин в письме другу рассказывал про какую-то московскую старушку, которую привезли в больницу: только открыли карету, как она выскользнула из нее и бежать! Хватились ее, помчались за нею, да не тут-то было: бабушки и след простыл.
Особо мнительных москвичей смущал даже внешний вид карет, использовавшихся для перевозки больных. Граф М.В. Толстой вспоминал, что «больных привозили в театральных каретах, мерзкого и отвратительного вида, которые по прекращении болезни были уничтожены, потому что актеры и актрисы не хотели уже в них ездить». С этим мнением о злополучных каретах был согласен и А.Я. Булгаков: «да от одних этих карет-полудрог сколько умерло! – писал он брату. – Посади туда мнительного человека, повези его в госпиталь, где не воздух, а облако хлора, и здоровый умрет».
Опасность недостоверных слухов о врачах и больницах заключалась не только в том, что простолюдины отказывались от качественной медицинской помощи, но и в том, что народ, несравнимо больше страдавший от карантинных мер правительства, нежели дворяне, пережидавшие эпидемию в своих усадьбах и дворцах, начинал от голода и отчаяния бунтовать против властей. В Москве «на больнице, что в Смоленском рынке, нашли прибитой и припечатанной с четырех углов следующую надпись: «Ежели доктора-немцы не перестанут морить русский народ, то мы их головами вымостим Москву!»
«В Коломне, сказывают, был бунт против городничего, объявившего, что холера в городе, а чернь утверждала, что нет. Городничий скрылся. Губернатор приезжал исследовать это дело» (из «Записной книжки» П.А. Вяземского).
Первым в череде холерных бунтов 1830-1831 годов был бунт в Севастополе в июне 1830 года: из-за карантинных мер ухудшилось снабжение города продовольствием, причем наиболее сильно пострадали беднейшие районы. Князь Вяземский записал на память такую информацию о событиях в Севастополе: «Начальница Севастопольского бунта, поручица Семенова, поднявшая на ноги пятьсот женщин. Когда на допросе спрашивали ее о причинах, побудивших ее к мятежу, спросила она следователя, женат ли он. На ответ отрицательный сказала она: «Вы не поймете признания моего». Двое детей ее умерли с голоду в карантине».
В Петербурге в 1831 году тоже случился холерный бунт. Болезнь, возрастая до ужасающих размеров, когда в день умирало до 600 человек, «напугала все классы населения и в особенности простонародье, которое все меры для охранения его здоровья, усиленный полицейский надзор, оцепление города и даже уход за пораженными холерою в больницах начало считать преднамеренным отравлением». Эпицентром бунта стала устроенная на Сенной площади временная больница, которую отчаявшиеся горожане разгромили и расправились с самоотверженно работавшими там врачами. Император Николай I, узнав о происходящем в городе, вновь, как и год назад в Москве, проявил решительность и мужество. Он срочно приехал из Петергофа и двинулся на Сенную площадь, которая вся была занята сплошною массою народа, продолжавшего волноваться и шуметь. По словам А.Х. Бенкендорфа, государь громовым голосом обратился к толпе: «“На колени!” Вся эта многотысячная толпа, сняв шапки, тотчас приникла к земле. Тогда, обратясь к церкви Спаса, он сказал: «Я пришел просить милосердия Божия за ваши грехи; молитесь Ему о прощении; вы Его жестоко оскорбили <…> За ваше поведение в ответе перед Богом – я…».
Шеф жандармов, возможно, рисовал в своих воспоминаниях слишком умилительную картину. По другим сведениям, государь, въехав в середину толпы, взял склянку с ртутью, которой в те времена лечили холеру и которая вызывала большие подозрения в народе, и поднес ее ко рту. К нему бросился лейб-медик Арендт:
– Ваше величество лишится зубов!
Император, ничуть не смущаясь, ответил:
– Ну, так Вы сделаете мне новую челюсть, – и проглотил всю жидкость, чтобы наглядно доказать народу, что лекарством лечат, а не травят.
Мятеж в Петербурге тогда удалось усмирить, но буквально через месяц вспыхнул еще более страшный холерный бунт в военных поселениях Новгородской губернии (в Старой Руссе).
Прав был князь Вяземский, писавший об особенностях народной психологии в годину эпидемии: «Недоверчивость к правительству, недоверчивость совершенной неволи к воле всемогущей сказывается здесь решительно. Даже и наказания Божии почитает она наказаниями власти. Во всех своих страданиях она так привыкла чувствовать на себе руку владыки, что и тогда, когда тяготеет на народе Десница Всевышнего, она ищет около себя или поближе под собой виновников напасти».
Однако эпидемия холеры ознаменовалась не только народными бунтами, но и замечательными примерами подвижничества, щедрой помощи бедным и неимущим со стороны состоятельных слоев населения и быстрой самоорганизации общества с целью открытия больниц. Особенно ярко это проявилось в Москве. Дадим слово А.И. Герцену: «Князь Д.В. Голицын, тогдашний генерал-губернатор, человек слабый, но благородный, образованный и очень уважаемый, увлек московское общество, и как-то все уладилось по-домашнему, т.е. без особенного вмешательства правительства. Составился комитет из почетных жителей – богатых помещиков и купцов. Каждый член взял себе одну из частей Москвы. В несколько дней было открыто двадцать больниц, они не стоили правительству ни копейки, все было сделано на пожертвованные деньги. Купцы давали даром все, что нужно для больниц, – одеяла, белье и теплую одежду, которую оставляли выздоравливавшим. Молодые люди шли даром в смотрители больниц…». По данным варившегося в гуще городских новостей А.Я. Булгакова, пожертвования на открытие временных больниц составили более 253 тысяч рублей – значительной суммы по тем временам.
В каждой из 20 частей, на которые была разделена Москва, действовали и богадельни, где бесплатно кормили неимущих. М.П. Погодин писал, что купечество Серпуховской части содержит бесплатно всех бедных своего района. История сохранила для потомков и имена конкретных благотворителей. Например, И.П. Бекетов дал на борьбу с холерой 20 тысяч рублей. Известный богач граф Д.Н. Шереметев (отец последнего владельца Остафьева С.Д. Шереметева) предоставил в распоряжение бедных свой фамильный особняк на улице Воздвиженке.
В письме к московскому генерал-губернатору Д.Н. Шереметев писал: «Первою обязанностию считаю принесть вашему сиятельству мою душевную благодарность, что удостоили приобщить и меня к числу моих соотчичей, подающих в толь тяжкую годину помощь страждущему человечеству. Назначение Воздвиженского моего дома для призрения бедных приемлю за великую честь и удовольствие, об отдании коего в распоряжение Комитета, на сей предмет учрежденного, я с сим вместе предписал Московской домовой моей канцелярии; равно и о том, дабы весь тот дом, в течение 45 дней, отапливать моими дровами и продовольствовать, в течение помянутого времени, всех призренных в оном пищею на мой счет, если вашему сиятельству угодно будет осчастливить меня вашим на то благоволением».
Сенаторы, заслуженные генералы и другие представители московской аристократии, которые приняли на себя обязанности попечителей частей, старались ревностно исполнять свои обязанности, в которые входило в первую очередь обеспечение больниц всем необходимым. «Об одном из них, попечителе Тверской части графе А.Н. Панине, я слышал после следующий анекдот <…>, – вспоминал граф М.В. Толстой, – при ежедневном посещении больницы граф заметил, что больные, боясь заразы, не хотят садиться в ванну; он разделся и сам при них сел в ванну. Великий пример самоотвержения в то время, когда холера считалась столько же заразительною, как самая чума».
Но, конечно, главный пример самоотвержения давали в первую очередь врачи и помогавшие им студенты-медики Московского университета. «Весь медицинский факультет, студенты и лекаря в полном составе привели себя в распоряжение холерного комитета; их разослали по больницам, и они остались там безвыходно до конца заразы. Три или четыре месяца эта чу¢дная молодежь прожила в больницах ординаторами, фельдшерами, сиделками, письмоводителями, – и все это без всякого вознаграждения и притом в то время, когда так преувеличенно боялись заразы, – писал А.И. Герцен. – Я помню одного студента малороссиянина <…>, который в начале холеры просился в отпуск по важным семейным делам. Отпуск во время курса дают редко; он, наконец, получил его – в самое то время, как он собирался ехать, студенты отправлялись по больницам. Малороссиянин положил свой отпуск в карман и пошел с ними. Когда он вышел из больницы, отпуск был давно просрочен – и он первый от души хохотал над своей поездкой.
Москва, по-видимому сонная и вялая, занимающаяся сплетнями и богомольем, свадьбами и ничем – просыпается всякий раз, когда надобно, и становится в уровень с обстоятельствами, когда над Русью гремит гроза».
А что же князь Вяземский? Для него главным делом во время холерного карантина стало… Впрочем, об этом пойдет речь в нашем следующем очерке. Следите за новостями – продолжение следует.
Автор: Т.А. Егерева
