В разделе «Литература и смесь» журнала «Вестник Европы» Н.М. Карамзин помещал переводы лучших европейских авторов, а также оригинальные произведения русских поэтов и писателей. «Мы не аристократы в литературе: смотрим не на имена, а на произведения, и сердечно рады способствовать известности молодых авторов»[1], – заявлял он. Так, именно в «Вестнике Европы» (№ 24 за 1802 г.) впервые появился в печати В.А. Жуковский с переводом элегии Т. Грея «Сельское кладбище». Но в целом Карамзин печатал в журнале произведения уже известных литераторов – И.И. Дмитриева, М.М. Хераскова, В.В. Измайлова, В.С. Подшивалова, Ю.А. Нелединского-Мелецкого, А.Ф. Лабзина, В.Л. Пушкина и Д.И. Хвостова[2].
В «Вестнике Европы» были опубликованы художественные произведения и самого Карамзина. Поскольку в этом журнале он выступал не столько как литератор, сколько как искушенный политик, публицист и начинающий историк, в «Вестнике…» он напечатал значительно меньше своих литературных произведений, чем в «Московском журнале». К ним относились стихотворения («Гимн глупцам», «Меланхолия», «К добродетели») и проза – «Чувствительный и холодный», «Марфа Посадница, или Покорение Новгорода», «Рыцарь нашего времени», «Моя исповедь». Как писала Н.Д. Кочеткова, «два последних произведения замечательны тем, что в них – впервые в русской литературе – ставятся проблемы художественного психологизма»[3].
«Рыцарь нашего времени» – единственный роман в творчестве Карамзина, небольшой по объему и оставшийся (вероятно, намеренно) незаконченным. Роман повествует о детстве и воспитании Леона – прекрасного мальчика, доброго и чувствительного, отец которого – коренной русский дворянин лет пятидесяти, отставной капитан, а мать – молодая красавица, «имевшая удивительную склонность к меланхолии». После ранней смерти матушки образованием ребенка занялась соседка по имению, Эмилия, сообщившая ему светскую учтивость и манеры. Такова внешняя фабула романа, за которой скрывается, как всегда у Карамзина, много интересных деталей.
Начнем с того, что этот роман имеет автобиографические черты. В образах родителей Леона легко угадываются родители Карамзина; в образе прекрасной Эмилии – графини Пушкиной, занимавшейся с маленьким Карамзиным[4]; Леон, как и Карамзин, проводит детство на берегах Волги. Даже желтый шкаф с книгами покойной матушки, ключ от которого заполучил Леон, «проглатывая» книги с «таким любопытством <…> которое могло бы испугать иного воспитателя», – подлинная черта детства самого Карамзина. Но самое любопытное, что реален факт описанного в романе чудесного спасения Леона от медведя во время грозы: во внезапно вышедшего навстречу мальчику зверя попала молния. И хотя Карамзин закончил рассказ об этом происшествии шутливой сентенцией: «Я превратил бы медведя в благороднейшего льва или тигра, если бы они ... были у нас в России»[5], работавшие над его биографией К.С. Сербинович и М.П. Погодин утверждали, что это удивительное событие действительно произошло в детские годы Карамзина и дало ему первую идею о Боге[6].
В своем романе Карамзин, подражая Л. Стерну, автору «Жизни и мнений Тристрама Шенди, джентльмена», разыгрывал читателей, нарушая все нормы и правила классического «исторического романа». Так, он мог в заглавии четвертой главы указать, что она «написана только для пятой»; входить в шутливый диалог с читателями: «Если спросите вы, кто он? то я ... не скажу вам»[7], – писал он о главном герое; ставить по тексту роману многозначительные отточия («она искренно любила супруга, во-первых – за его добродушие, а во-вторых – и потому, что сердце ее никем другим не было ... уже занято»[8]) и оборвать повествование на самом интересном месте. Исследователи указывают также на связь «Рыцаря нашего времени» с творчеством Ж.-Ж. Руссо, на которого Карамзин прямо ссылался в тексте своего романа и ориентировался в описании воспитания Леона на лоне природы.
Стоит отметить, что «Рыцарь нашего времени» – это первый в отечественной литературе опыт «романа воспитания» (Bildungsroman). Предшественниками «романа воспитания» можно считать «Киропедию» Ксенофонта и «Приключения Телемака» Ф. Фенелона, но как жанр этот роман сложился в Германии в XVIII в., найдя свое классическое воплощение в «Истории Агатона» Х. Виланда и «Годах учения Вильгельма Мейстера» И. Гёте. «Роман воспитания» показывает этапы взросления главного героя, который в процессе своего ученичества сталкивается с разными трудностями, испытывает влияние менторов и друзей, пока, наконец, не сформируются его характер и система ценностей. Как пишет Е.А. Краснощекова, исследовавшая «роман воспитания» на русской почве, первооткрывателем этого жанра в отечественной литературе можно заслуженно считать Карамзина, повествовавшего о становлении характера юного Леона[9].
Смысл названия романа – «Рыцарь нашего времени» – до сих пор таит в себе загадку. Возможно, Карамзин таким образом откликнулся на роман «Духовный рыцарь» крупного масона И.В. Лопухина, с которым был знаком по новиковскому масонскому обществу[10]. Не исключено также, что в «Рыцаре нашего времени» отразилось давнее увлечение Карамзина творчеством М. Сервантеса[11]. Идея духовного рыцарства Леона прямо перекликается с рыцарем Печального образа, знаменитым Дон-Кихотом, подобно которому карамзинский герой был готов на подвиги во имя чести, дружбы и справедливости: «Герой наш мысленно летел во мраке ночи на крик путешественника, умерщвляемого разбойниками, или брал штурмом высокую башню, где страдал в цепях друг его. Такое донкишотство воображения заранее определяло нравственный характер Леоновой жизни»[12]. Скорее всего, этот отрывок тоже автобиографичен, поскольку в «Письмах русского путешественника» Карамзин подобным же образом говорил о своих детских мечтах, описывая свои впечатления от Женевы: «Мне казалось, что я вижу там замки благодетельных фей – и все сказки, которые воспаляли младенческое мое воображение и делали меня в ребячестве маленьким Дон-Кишотом, оживились в моей памяти»[13]. Есть также версия, что в названии романа Карамзин обыграл имя одного из главных героев знаменитого романа Ж.-Ж. Руссо «Юлия, или Новая Элоиза» Сен-Прё (Святой Рыцарь) и хотел показать русского рыцаря, способного на такую же преданную любовь[14]. В любом случае, название, данное своему роману Карамзиным, оказалось столь афористичным, что отзвуки его слышатся в заглавии знаменитого романа М.Ю. Лермонтова «Герой нашего времени».
Как писал замечательный советский литературовед П.Н. Берков, и литературно-художественная, и журналистская, и научно-историческая деятельность Карамзина определялись и подчинялись его нравственному идеалу[15]. Если «Рыцарь нашего времени» был выражением этого идеала в положительной форме, то «Моя исповедь» и «Чувствительный и холодный» – в отрицательной.
Общий тон «Моей исповеди», написанной в виде письма к редактору «Вестника Европы», задает уже вызывающее начало: «Признаюсь вам, государь мой, что я не читаю вашего журнала, а желаю, чтобы вы поместили в нем мое письмо»[16]. Этому тону Карамзин мастерски следовал на всем протяжении своей повести, являющейся сатирическим высмеиванием светского щеголя, не знающего иного закона, кроме своей прихоти, и имеющего единственным девизом великое слово «так!».
Читатели, привыкшие воспринимать Карамзина как чувствительного автора сентиментальных повестей, могли познакомиться здесь с другой ипостасью его литературного таланта – насмешливого, сжатого, саркастичного, умеющего прекрасно изображать образ мыслей и чувств светского повесы, который «выучился по-французски – и не знал народного языка своего», играл в театре – и не имел понятия о должностях человека и гражданина, поехал завершить свое образование в Европу – и дремал на лекциях лейпцигских профессоров, зато свел знакомство со всеми нимфами радости, парижскими остроумцами и ветрениками, удивляя их «смелою своею философиею», укусил за ногу папу римского, целуя ему туфлю, – и остался доволен собою.
Карамзин в герое повести «Моя исповедь» предвосхитил многие черты, которыми впоследствии будут наделены Пелэм Э. Бульвер-Литтона и Евгений Онегин А.С. Пушкина. Так, карамзинский герой, будучи молод, красив, богат, благосклонно принят в свете, скучал, и скучал отчаянно: «В голове моей не было никакой ясной идеи, а в сердце – никакого сильного чувства, кроме скуки». Разве что «наука страсти нежной» могла рассеять его – в ней он, как и Евгений Онегин, «истинный был гений». «Система моя в любви была самая надежная; я тиранил женщин то холодностию, то ревностию; являлся не прежде десяти часов вечера на любовное дежурство, садился на оттомане, зевал, пил гофмановы капли или начинал хвалить другую женщину; тайная досада, упреки, слезы веселили меня недель шесть, иногда гораздо долее; наконец следовал разрыв связи – и новый миртовый венок падал мне на голову»[17]. Невольно вспоминаются пушкинские строки:
Как рано мог он лицемерить,
Таить надежду, ревновать,
Разуверять, заставить верить,
Казаться мрачным, изнывать,
Являться гордым и послушным,
Внимательным иль равнодушным!
Подобно Евгению Онегину, герой карамзинской повести был «порядка враг и расточитель» и с легкостью и беспечностью растратил свое наследство: «Имение мое записывали, продавали с публичного торгу, но я все еще не унывал и в самый тот день, как меня выгнали из дому, думал играть главную ролю в комедии “Беспечного”»[18].
«Моя исповедь» – это не только сарказм Карамзина в адрес плодов «модного» воспитания и образа жизни иных представителей дворянской элиты, но и насмешка над своим собственным образом, точнее, теми его карикатурными чертами, которые сложились в читательском восприятии его современников-полемистов. Недоброжелатели Карамзина в своих эпиграммах приписывали ему устойчивый образ щеголя-путешественника, который «проскакал <…> чрез некоторую часть Европы», благодаря чему «спесью стал выше, разумом ниже». Зная это, Карамзин словно нарочно заставляет героя «Моей исповеди» повторить маршрут своего реального путешествия по Европе – немецкие земли, Франция, Англия, слушать лекции, зевая под кафедрой, в Лейпцигском университете – том самом, в котором некогда действительно мечтал учиться сам Карамзин[19], и даже пространно описывать в письмах родным все увиденное за границей.
Иронизировал Карамзин и над некоторыми чертами своего творчества, в частности, над метафорой «китайские тени воображения», которой он закончил «Письма русского путешественника» и которую использовал в философских диалогах, опубликованных в альманахе «Аглая». Теперь это выражение он вложил в уста светского щеголя, оправдывающего им свою беспутную жизнь: «…меня выгнали из службы, как распутного человека. Такие случаи и неприятности могли бы огорчить другого, но я родился философом – сносил все равнодушно и твердил любимое слово свое: “Китайские тени! Китайские тени!”»[20]
В начале повести Карамзин с сарказмом писал о чрезмерной откровенности и желании выказать свое «я» как о характерной черте современной ему литературы[21]. «Ныне люди путешествуют не для того, чтобы узнать и верно описать другие земли, но чтобы иметь случай поговорить о себе»[22] – но разве не в этом упрекали самого автора «Писем русского путешественника»? «Сверх того, сколько выходит книг под титулом: «Мои опыты», «Тайный журнал моего сердца»!» – но разве Карамзин сам не назвал в 1794 г. провокационно сборник своих сочинений «Мои безделки»?
Как заметили исследователи, это свидетельствует не только об эволюции взглядов Карамзина, что естественно для любого мыслящего человека, но и о скрытой полемике его с Ж.-Ж. Руссо, утвердившим исповедальное начало в европейской литературе XVIII в.[23]
В отличие от христианского понимания исповеди как покаянного разговора с Богом, что было выражено, к примеру, в «Исповеди» Блаженного Августина, «Исповедь» Руссо – это разговор о себе и для себя. Неудивительно, что русское сознание восприняло это как крайний эгоизм и «самство». По наблюдениям О.М. Гончаровой, Карамзин, изображая в своей повести эгоцентрика, не только говорящего исключительно о себе, но и живущего для исполнения своих прихотей, довел «ситуацию до предельного абсурда, как когда-то Руссо, по его признанию, довел свою откровенность «до того предела <…>, до которого никогда не доводил <…> никто»[24].
Психологическая разработка характеров была продолжена Карамзиным в повести «Чувствительный и холодный». В начале ее Карамзин опять вступил в спор с Ж.-Ж. Руссо: «Дух системы заставлял разумных людей утверждать многие странности и даже нелепости: так, некоторые писали и доказывали, что наши природные способности и свойства одинаковы; что обстоятельства и случаи воспитания не только образуют или развивают, но и дают характер человеку вместе с особенным умом и талантами»[25], – явно подразумевая Ж.-Ж. Руссо, писал Карамзин и вслед за тем заявлял: «Нет! Одна природа творит и дает: воспитание только образует». В своей повести он сопоставил жизненный путь двух друзей – пылкого, эмоционального, чувствительного Эраста и холодного, рассудительного, флегматичного и правильного Леонида. Эраст, обуреваемый жаждой славы, искал опасности на военной стезе – и попал в плен, Леонид не проявлял излишней самодеятельности и выслужил себе Георгиевский крест. На гражданской службе Эраст, предвосхищая Чацкого, мечтал служить «делу, а не лицам», и подавал свои проекты начальнику с таким гордым видом, что оказался в отставке, а Леонид избрал себе трудное и не блестящее поприще, но упрямо и неуклонно поднимался по лестнице чинов. Пылкий Эраст влюблялся, разочаровывался, узнал измену горячо любимой жены, а Леонид без особой любви женился на красавице, руководствуясь тем соображением, что «женщина нужна для порядка в доме». Как справедливо заметил П.Н. Берков, в этих двух персонажах карамзинской повести, «как в зародыше, заложены все антитетические пары героев русской литературы середины XIX века – Онегин и Ленский, Печорин и Грушницкий, Базаров и Аркадий Кирсанов, Обломов и Штольц»[26].
Все возраставший интерес Карамзина к истории проявился в повести «Марфа Посадница, или Покорение Новгорода», в которой он в художественной форме выразил свои историософские взгляды. Как известно, Карамзин был «республиканец в душе» и притом убежденный сторонник необходимости монархии для России. Этот парадокс можно объяснить тем, что в теории лучшей и наиболее совершенной формой правления ему представлялась республика, но в конкретных условиях России начала XIX в. он считал более удобным и отвечающим уровню развития общества просвещенное самодержавие. Столкновение исторически неизбежного, по мнению Карамзина, самодержавия, которое соединяет разнородные области России в единое целое, и древней новгородской республики, которая защищает свои исконные вольности («сопротивление новгородцев не есть бунт каких-нибудь “якобинцев”, они сражались за древние свои уставы»), он и представляет в своей повести. В ее начале князь Холмский произносит перед новгородцами патетическую речь, во многом отражающую взгляды самого Карамзина, о необходимости самодержавия: «Народы дикие любят независимость, народы мудрые любят порядок, а нет порядка без власти самодержавной. <…> Вольность!.. Но вы также рабствуете. <…> Бояре честолюбивые, уничтожив власть государей, сами овладели ею. Вы повинуетесь – ибо народ всегда повиноваться должен – но только не священной крови Рюрика, а купцам богатым». По мнению Карамзина, опиравшегося в этом вопросе на Ш.-Л. Монтескье, страсть к стяжанию, соперничество олигархических кланов, утрата простоты нравов губят республики, ибо «без высокой народной добродетели республика стоять не может»[27]. В изображении Карамзина новгородцы утратили эти гражданские добродетели, поэтому, несмотря на то что их предводительница Марфа Посадница пламенна, мужественна и бескорыстна («Катон своей республики»[28]), Новгородская республика обречена. Знаком этой исторической обреченности в повести является падение вечевого колокола и таинственный голос, предрекающий гибель городу[29]. Карамзин пытался соблюсти не историческую достоверность событий, которая, разумеется, была ему известна, но художественную правду повествования, поэтому образы Марфы и ее сторонников у него получились не менее привлекательными, чем образы московских предводителей, а ответная речь Марфы князю Холмскому с восхвалением свободы и народоправства не менее убедительна. Так что неудивительно, что повесть вызвала прямо противоположные оценки читателей-современников Карамзина: «если для реакционеров типа П.И. Голенищева-Кутузова повесть была исполнена «яда якобинского», то радикальные круги почувствовали в ней те идеи, которые позже были охарактеризованы Пушкиным как проповедь “необходимости самовластья”»[30].
«Марфа Посадница» была не единственным сочинением Карамзина на историческую тему, увидевшим свет в «Вестнике Европы». С 1803 г. количество таких публикаций растет, а в номерах за октябрь и ноябрь 1803 г. появляется новая рубрика «Русская старина».
О публицистике Карамзина в «Вестнике Европы» и его исторических статьях – предшественниках «Истории государства Российского» – читайте в наших следующих материалах.
Автор: Т.А. Егерева
[1] Карамзин Н.М. К читателям Вестника // Вестник Европы. 1802. № 23. С.227.
[2] Акчурина А.Р. «Вестник Европы» Н.М. Карамзина (1802-1803) как предтеча «Истории государства Российского» // Карамзинский сборник. Ульяновск, 2019. С. 4.
[3] Кочеткова Н.Д. Карамзин // Карамзин: pro et contra / Сост., вступ. ст. Л.А. Сапченко. СПб., 2006. С. 696.
[4] Погодин М.П. Николай Михайлович Карамзин, по его сочинениям, письмам и отзывам современников: материалы для биографии, с примечаниями и объяснениями М. Погодина. М., 1866. С. 15.
[5] Карамзин Н.М. Рыцарь нашего времени // Карамзин Н.М. Рыцарь нашего времени. Поэзия, проза, публицистика. М., 2007. С. 746.
[6] Погодин М.П. Детство, воспитание и первые литературные опыты Карамзина. Б.м. и б.г. С. 10; Сербинович К.С. Николай Михайлович Карамзин // Русская старина. 1874. № 10. С. 242.
[7] Карамзин Н.М. Рыцарь нашего времени // Карамзин Н.М. Рыцарь нашего времени. Поэзия, проза, публицистика. М., 2007. С. 734.
[8] Там же. С. 736.
[9] Краснощекова Е.А. Роман воспитания – Bildungsroman – на русской почве: Карамзин. Пушкин. Гончаров. Толстой. Достоевский. СПб., 2008. С. 20-47.
[10] Янушкевич А.С. Диалог И.В. Лопухина и Н.М. Карамзина // Масонство и русская литература XVIII – начала XIX века. М., 2000.
[11] Подробнее об отношении Карамзина к М. Сервантесу см.: Лотман Ю.М. Сотворение Карамзина. М., 1987. С. 309-310. См. также: Янушкевич А.С. Феномен калокагатии в русской словесной культуре 1790-1830-х гг. Статья 1 // Вестник Томского гос. ун-та. Филология. 2015. № 3. С. 191.
[12] Карамзин Н.М. Рыцарь нашего времени // Карамзин Н.М. Рыцарь нашего времени. Поэзия, проза, публицистика. М., 2007. С. 749.
[13] Карамзин Н.М. Письма русского путешественника. Изд. подгот. Ю.М. Лотман, Н.А. Марченко, Б.А. Успенский. Л., 1984. С. 158.
[14] Краснощекова Е.А. Роман воспитания – Bildungsroman – на русской почве: Карамзин. Пушкин. Гончаров. Толстой. Достоевский. СПб., 2008. С. 24.
[15] Берков П.Н. Державин и Карамзин в истории русской литературы конца XVIII – начала XIX века // XVIII век. Сб. 8. Державин и Карамзин в литературном движении XVIII – начала XIX века. Л., 1969. С. 15.
[16] Карамзин Н.М. Моя исповедь // Вестник Европы. 1802. № 6. С. 147.
[17] Там же. С. 155-156.
[18] Там же. С. 159.
[19] Карамзин Н.М. Письма русского путешественника. Изд. подгот. Ю.М. Лотман, Н.А. Марченко, Б.А. Успенский. Л., 1984. С. 60.
[20] Карамзин Н.М. Моя исповедь // Вестник Европы. 1802. № 6. С. 161.
[21] «Нынешний век можно назвать веком откровенности в физическом и нравственном смысле» - Там же. С. 147.
[22] Там же. С. 147.
[23] Ю.М. Лотман считал, что в «Моей исповеди» Карамзин полемизирует с «Эмилем» Ж.-Ж. Руссо, однако «естественное» воспитание, за которое ратовал Руссо, отнюдь не похоже на воспитание избалованного барчука в карамзинской повести. Поэтому более аргументированной представляется позиция ученых, полагающих, что «Моя исповедь» Карамзина спорит с «Исповедью» Ж.Ж. Руссо. – См.: Лотман Ю.М. Руссо и русская культура XVIII – начала XIX века // Руссо Ж.-Ж. Трактаты. Москва., 1969. С. 584; Канунова Ф.З. Эволюция сентиментализма Карамзина («Моя исповедь») // Роль и значение литературы XVIII века в истории русской культуры. К 70-летию члена корреспондента АН СССР П.Н. Беркова. М.-Л., 1966. С. 288-289; Гончарова О.М. Карамзин и Руссо (о повести «Моя исповедь») // Slavica Tergestina. 2019. № 23. С. 142. Подробный список библиографии см.: Луцевич Л.Ф. «Признания мои не имеют никакой нравственной цели» («Моя исповедь» Н.М. Карамзина) // Два века русской классики. 2020. Т. 2. № 2. С. 59-62.
[24] Гончарова О.М. Карамзин и Руссо (о повести «Моя исповедь») // Slavica Tergestina. 2019. № 23. С. 144.
[25] Карамзин Н.М. Чувствительный и холодный // Карамзин Н.М. Рыцарь нашего времени. Поэзия, проза, публицистика. М., 2007. С.720.
[26] Берков П.Н. Державин и Карамзин в истории русской литературы конца XVIII – начала XIX века // XVIII век. Сб. 8. Державин и Карамзин в литературном движении XVIII – начала XIX века. Л., 1969. С. 16.
[27] Известия и замечания. Швейцария // Вестник Европы. 1802. № 20. С. 320.
[28] Карамзин Н.М. Марфа-Посадница, или Покорение Новагорода // Карамзин Н.М. Рыцарь нашего времени. Поэзия, проза, публицистика. М., 2007. С. 668.
[29] Там же. С. 679.
[30] Лотман Ю.М. Эволюция мировоззрения Карамзина (1789-1803) // Карамзин: pro et contra / Сост., вступ. ст. Л.А. Сапченко. СПб., 2006. С. 784.