Как мы уже сказали, вначале Кант говорил с Карамзиным на общие темы: о путешествиях, о Китае, об открытии новых земель. Но Карамзину, очевидно, хотелось вызвать Канта на философский разговор: «Потом я не без скачка обратил разговор на природу и нравственность человека; и вот что мог удержать в памяти из его рассуждений»[1], – писал он в «Письмах русского путешественника».

Дальше Карамзин привел краткий пересказ Кантовой философии морали и учения о трансцендентном мире. Философ был заинтересован в том, чтобы его этика была понятна широким кругам, поэтому максимально доступным для непрофессионала языком изложил русскому путешественнику основные положения своей этической доктрины. Этот небольшой по объему, но крайне важный отрывок, являющийся квинтэссенцией их разговора, неизменно привлекал внимание исследователей и Канта, и Карамзина, приведем его и мы:

«Деятельность есть наше определение. Человек не может быть никогда совершенно доволен обладаемым и стремится всегда к приобретениям. Смерть застает нас на пути к чему-нибудь, что мы еще иметь хотим. Дай человеку все, чего желает, но он в ту же минуту почувствует, что это все не есть все. Не видя цели или конца стремления нашего в здешней жизни, полагаем мы будущую, где узлу надобно развязаться. Сия мысль тем приятнее для человека, что здесь нет никакой соразмерности между радостями и горестями, между наслаждением и страданием. Я утешаюсь тем, что мне уже шестьдесят лет и что скоро придет конец жизни моей, ибо надеюсь вступить в другую, лучшую. Помышляя о тех услаждениях, которые имел я в жизни, не чувствую теперь удовольствия, но, представляя себе те случаи, где действовал сообразно с законом нравственным, начертанным у меня в сердце, радуюсь. Говорю о нравственном законе: назовем его совестию, чувством добра и зла – но он есть. Я солгал, никто не знает лжи моей, но мне стыдно. – Вероятность не есть очевидность, когда мы говорим о будущей жизни; но, сообразив все, рассудок велит нам верить ей. Да и что бы с нами было, когда бы мы, так сказать, глазами увидели ее? Если бы она нам очень полюбилась, мы бы не могли уже заниматься нынешнею жизнью и были в беспрестанном томлении; а в противном случае не имели бы утешения сказать себе в горестях здешней жизни: авось там будет лучше! – Но, говоря о нашем определении, о жизни будущей и проч., предполагаем уже бытие Всевечного Творческого разума, все для чего-нибудь, и все благо творящего. Что? Как?.. Но здесь первый мудрец признается в своем невежестве. Здесь разум погашает светильник свой, и мы во тьме остаемся; одна фантазия может носиться во тьме сей и творить несобытное»[2]. 

Такое краткое изложение, своеобразное резюме, Кантовской философии – пусть и со слов самого философа – сделано Карамзиным мастерски. И здесь возникает еще один вопрос – вопрос о философской искушенности молодого Карамзина.

По этому поводу уже в дореволюционной науке сложились две диаметрально противоположные точки зрения. Первая высоко оценивает уровень философской эрудиции Карамзина: действительно, он очень точно подбирает русские эквиваленты для кантовской философии («закон нравственный»), четко проговаривает основную мысль философии морали: что мир трансцендентный недоказуем, но рассудок велит нам сообразовывать наши действия из предположения, будто он все-таки существует; что есть границы человеческого познания, за которыми «разум погашает светильник свой, и мы во тьме остается». Одним из первых, кто заговорил о философских идеях Карамзина и отметил их созвучие со взглядами Канта, был Н. Лыжин. В своей статье 1859 г. «Материалы для характеристики Карамзина как практического философа», само название которой имеет перекличку с Кантовской «Критикой практического разума», ученый проанализировал очень любопытный документ – «Альбом» с выписками из зарубежных философов, который историограф преподнес в подарок великой княгине Екатерине Павловне, и пришел к выводу о сходстве убеждений Карамзина со взглядами Канта относительно добродетели, дружбы, монархического правления и задачи правительства, не нарушая насильственно существующего порядка, способствовать его смягчению и нравственному совершенствованию граждан[3]. При этом Карамзин в «Альбоме» не ссылался на Канта, а сходство их позиций определялось тем, что оба они в вопросах морали опирались на Ж.Ж. Руссо. Более скептичен был В.В. Сиповский, писавший в 1899 г.: «Вопроса о философских интересах Карамзина касались не раз в русской литературе, – находили в его взглядах следы влияния деистов, и Шефтсбери, и шотландских моралистов, и Канта, и Локка, и Руссо, и Вольтера, – но напрасно стали бы мы искать у Карамзина серьезного увлечения какой-нибудь одной философской системой <…> он был эклектик в широком смысле слова, при том любивший выискивать философские идеи в поэтической популяризации»[4].

Вторая точка зрения была хорошо выражена А.Н. Пыпиным, не любившим Карамзина по идейным причинам, из-за его монархизма, и едко писавшим: «для Карамзина что Кант, что Лафатер – все равно, или нет, Лафатер несравненно интереснее. Вкусы бывают различны, и Карамзин имел полное право предпочитать Лафатера кому угодно, но когда он сам говорит, что он искал решения вопросов о натуре и человечестве, когда потом его последователи и поклонники превозносят его, как олицетворение мудрости, мы вправе также удивиться нетребовательности философа, который, насказавши комплиментов Канту, пошел поучаться изречениями, записочками и манускриптами Лафатера»[5].

Конечно, философия Канта не всякому по плечу, и Карамзину она действительно была трудна, об этом он честно признавался, когда просил прощения у Канта за возможный неточный пересказ его идей: «Почтенный муж! Прости, если в сих строках обезобразил я мысли твои!» Заканчивал описание встречи с философом Карамзин такими словами: домик у Канта «маленький, и внутри приборов не много. Все просто, кроме… его метафизики»[6].

Кстати, о домике Канта оставил свидетельство не только Карамзин, которому отворились двери в кабинет философа, но и другие современники. Они отмечали, что в кабинете у Канта обстановка была очень скромной, даже аскетичной: письменный стол, комод, несколько стульев и два стола, нагруженные рукописями и книгами. На стене было единственное украшение – портрет почитаемого Кантом Ж.Ж. Руссо[7]. Много позже, когда Карамзин станет историографом и предпримет многолетний труд по написанию «Истории государства Российского», убранство его рабочего кабинета будет таким же строгим: «Голые штукатуренные стены, выкрашенные белой краской, широкий сосновый стол, в переднем углу под окнами стоящий, ничем не прикрытый, простой деревянный стул, несколько козлов, с наложенными досками, на которых раскладены рукописи, книги, тетради, бумаги; не было ни одного шкафа, ни кресел, ни диванов, ни этажерок, ни пюпитров, ни ковров, ни подушек»[8].

Как мы уже упоминали, на память Карамзину Кант записал свои сочинения, которые русский путешественник не читал: «Критику практического разума» и «Метафизику нравов» (скорее всего, как уточняет А.Н. Круглов, «Основоположения к метафизике нравов»[9]). Карамзин обещал хранить эту записку «как священный памятник», но с точностью нельзя сказать, предпринял ли он какие-нибудь шаги, чтобы прочитать эти произведения, тем более что собранная им библиотека сгорела в огне московского пожара 1812 года.

Более того, после «Писем русского путешественника» в творчестве Карамзина не обнаруживалось развернутых упоминаний о Канте, за исключением двух случаев. В очерке «Филалет к Мелодору», доказывая поступательное развитие человеческого разума, Карамзин писал: «Читай вместе Платона и Боннета, Аристотеля и Локка – я не говорю о Канте – и потом скажи мне, что была греческая философия в сравнении с нашею?» Мысль о превосходстве философов Нового времени над античными весьма спорная – в философии, как и в искусстве, однолинейного прогресса не существует, но контекст упоминания о Канте сам по себе показателен. Второе упоминание о кенигсбергском философе – фраза из карамзинского письма к князю А.И. Вяземскому от 20 октября 1796 г.: «скоро бедная Муза моя или пойдет совсем в отставку, или будет перекладывать в стихи Кантову метафизику с Платоновою республикою».

На излете XX века И.Е. Рудковская поставила интересный вопрос, что этическое наследие И. Канта могло повлиять на архитектонику «Истории государства Российского» Карамзина. По мнению исследовательницы, это могло проявляться в стремлении Карамзина выявить нравственный характер народа и в наклонности историографа осмыслять историю через деятельность наиболее ярких личностей, чьим моральным качествам придавалось большое значение[10]. Однако до недавнего времени это предположение оставалось на уровне гипотезы.

Неожиданное открытие удалось сделать Р.Б. Казакову[11]. Разбирая черновики 6-го тома «Истории государства Российского», ученый обратил внимание на фразу Карамзина, которая совпадает с формулировкой Кантовского категорического императива: «они [государи] должны поступать так, чтобы правила их деяний могли быть общими законами» (сравним с категорическим императивом: «поступай так, чтобы максима твоей воли могла в то же время иметь силу принципа всеобщего законодательства»). Эта фраза без изменений и каких-либо правок была перенесена из черновиков в окончательный текст «Истории государства Российского», что говорит о важности ее для Карамзина. Утверждать, что Карамзин все же прочел «Критику практического разума», пока с достоверностью нельзя, но перекличка с кантовскими идеями в главном труде Карамзина теперь несомненна.

В заключение отметим, что Карамзин, создав благожелательный и симпатичный образ кенигсбергского философа в описании своей встречи с ним, внес ощутимый вклад в создание положительного образа Канта в России, учитывая то признание, которым пользовались «Письма русского путешественника». Рассказ Канта о собственной философии в переложении Карамзина был столь популярным, что распространялся даже в рукописных списках[12].

Т.А. Егерева

[1] Карамзин Н.М. Письма русского путешественника / Ред.: Ю.М.Лотман, Н.А.Марченко, Б.А.Успенский. Л.: Наука, 1984. С. 20. Здесь и далее ссылки даются на это издание. 

[2] Там же. С. 20-21.

[3] Лыжин Н. Материалы для характеристики Карамзина, как практического философа // Летописи русской литературы и древности, изд. Н. Тихонравовым. Т.II. М.: в тип. Грачева и комп., 1859. С. 6, 10.

[4] Сиповский В.В. Н.М. Карамзин, автор «Писем русского путешественника». СПб.: Тип. В. Демакова, 1899. С. 51.

[5] Пыпин А.Н. Очерки общественного движения при Александре I // Карамзин: pro et contra / Сост., вступ. ст. Л.А. Сапченко. СПб., 2006. С. 507. Представителем этой точки зрения в современной историографии является И. Энеллис: «Его [Карамзина] познания в философии были скорее поверхностными, чем глубокими, к тому же он никогда не изучал философию в учебном заведении и не предпринимал попыток к систематическому изучению» - Энеллис И. Беседа Николая Михайловича Карамзина с Иммануилом Кантом. Популярное изложение Иммануилом Кантом «Критики практического разума» // Кантовский сборник: Научный журнал. 2008. №1 (27). Калининград, 2008. С.117. Статья И. Энеллиса довольно любопытна, если бы не досадные фактографические ошибки: Карамзин родился 1 декабря, а не января (с. 110), «Записку» (в единственном числе, а не во множественном) его просила написать не императрица Екатерина II, а великая княгиня Екатерина Павловна (с. 116), о смысле жизни в 1815 г. он говорил не И.П. Тургеневу, а его сыну А.И. Тургеневу (с. 118).

[6] Карамзин Н.М. Письма русского путешественника. С. 21.

[7] Panofsky G. Karamzin, Kant, and Lavater – intersecting biographies // Слово. Ру: Балтийский акцент. 2016. № 4. С. 8.

[8] Цит. по: Шереметев П.С. Карамзин в Остафьеве. 1811-1911. Репринт. воспроизведение издания 1911 г. М.: Новый Ключ, 2003. С. 106.

[9] Круглов А.Н. Философия Канта в России в конце XVIII – первой половине XIX веков. М.: «Канон⁺» РООИ «Реабилитация», 2009. С. 83.

[10] Рудковская И.Е. Идеи И.Канта в историческом творчестве Н.М. Карамзина // Историческая наука на рубеже веков: Материалы Всероссий. науч. конф. Т. 1. Томск: Изд-во Томского ун-та, 1999. С.74-76.

[11] Казаков Р.Б. Категорический императив Иммануила Канта в «Истории государства Российского» Н.М. Карамзина? // Всеобщая история и историческая наука в XX – начале XXI века: сб. ст. и сообщений: в 2 т. / сост. и отв. ред: Г.П. Мягков, Е.А. Чиглинцев. Казань: Изд-во Казан. ун-та, 2020. С. 173-177.

[12] Круглов А.Н. Философия Канта в России в конце XVIII – первой половине XIX веков. М.: «Канон⁺» РООИ «Реабилитация», 2009. С. 84.